Девочка с номером

Разбирая мамины записи, которые та делала в течение всей жизни, Ольга Константиновна Аверина – наша старая знакомая, бывший педагог дополнительного образования в школе №10, наткнулась на тетрадку, в которой мама подробно описывала время, проведенное в немецком концлагере во время Великой Отечественной войны.
Обрывочные, порой непоследовательные воспоминания Ольга Константиновна решила систематизировать, чтобы дети и внуки узнали о тех годах не понаслышке, об ужасе, пережитом их бабушкой. Диана Федоровна Пешикова, так звали маму О. Авериной, родом из Сталинграда (сейчас Волгоград). Она была долгожданным ребенком в семье начальника почты Федора Пешикова. Предыдущие четверо сыновей, прожив совсем немного, умирали от непонятной болезни. Однажды, когда ее мать, обезумевшая от горя, хоронила очередного сына, какая-то старушка на кладбище сказала ей: «Что ты убиваешься? Настанут времена и ты будешь рада, что похоронила своих сыновей именно сейчас». Суть этих слов она поняла, лишь когда наступила война. И именно в войну мама стала ангелом-хранителем для своей единственной дочери. О том, как это было, Диана Пешикова рассказывает в своих дневниках.
«К началу Великой Отечественной войны мне исполнилось 14 лет. Жила я вместе с мамой и отцом в Сталинграде. Окончила 7 классов средней школы и поступила в судостроительный техникум. 22 июня 1941-го года мы с мамой дежурили у репродуктора, ожидая обещанного важного сообщения. Прослушав выступление Молотова, мама побледнела, как полотно, и безвольно опустилась на стул. Я же, начитавшись о романтике и героях гражданской войны, подумала: «Неужели я своими глазами увижу настоящую войну!».
Летом 1942-го нас, студентов, послали убирать урожай зерновых в Поволжье. Там стояли пустые дома, бродили бесхозные коровы, а кругом – огромные поля неубранной пшеницы. В июле мы вернулись домой. Фронт стремительно приближался, но в нашей семье даже разговоров об эвакуации не было. Отец работал в системе связи на главной почте и был ответственным за секретные документы.
В июле-августе я ходила в госпиталь помогать раненым. Шли бои за Ростов, раненые поступали беспрерывно, все пять этажей были заполнены под завязку. Операционную пришлось вынести во двор. Врачи работали круглосуточно и не успевали всех обработать. Раненые сидели во дворе госпиталя на жаре, ожидая своей очереди, и в их грязных бинтах копошились черви. Как-то кормила с ложечки прооперированного, вместо рук и ног у него запеленутые култышки. Плачет парень, плюется, матерится сквозь зубы…
Я уже видела и с болью ощущала, насколько бесчеловечна она – настоящая война. Над городом часто кружились немецкие самолеты, жители привыкли к залпам зениток и воздушным боям. Отец с архивом служебных документов срочно переправился за Волгу. Мы с мамой остались в городе. 23 августа в 14 часов немцы начали массированный удар с воздуха. Первые бомбы упали рядом с нашим 5-этажным домом. Все стекла вылетели. Погибли 3 человека из нашего дома, в том числе моя подруга Лида. С этого времени бомбежки не прекращались ни на час. К ночи все дома вокруг горели. Мы с мамой чудом остались живы.
Однажды попали в эпицентр боя, спрятались в подвал деревянного особняка. Снаружи доносилось то «Вперед!», то «Форвертс!», потом только немецкая речь. Захватив квартал, фашисты подожгли его «для улучшения обзора». Мы выскочили из подвала, спотыкаясь о трупы, кинулись дальше, под огнем прикрываясь узлами. Смертельно устав, мы с мамой присели отдохнуть. Вдруг мама засуетилась и заторопила меня идти дальше. Едва мы отошли, точно на месте «привала» оглушительно рванула мина.
В одном полуподвале мы вместе с другими жителями и маленькими детьми просидели 16 дней, так как все эти дни на улице шли бои. Очень хотелось пить. Одна женщина вылезла из укрытия и попыталась добраться до колонки с водой, ее тут же подстрелили.
30 октября 1942-го года нас выгнали в город Калач, где на скорую руку был организован лагерь. Площадь перед вокзалом окружили колючей проволокой. Люди, пригнанные из Сталинграда, скучившись, сидели на своих узлах, накрывшись одеялами или чем попало, никакой кормежки. У мамы был скудный запасец пшеницы, ее и жевали. Обычно на Нижней Волге в начале ноября тепло, а тут 7 ноября с ночи очень похолодало и утром на каждом шагу лежали замерзшие старики и младенцы, но никто не плакал и не кричал! Было страшное оцепенение, как в кошмарном сне.
Потом нас погрузили на открытые платформы из-под угля и повезли, где-то пересадили в теплушки, в которых уже находились молодые люди 15-16 лет из Ростова-на-Дону и Украины. За полтора месяца бесконечной дороги – одна-единственная порция похлебки.
В Польше перед въездом в Германию проводили дез- инфекцию. Все вещи отобрали на пропаривание, а нас голых загнали в баню. Вдруг заходят человек 15 «СС» в черной военной форме с хлыстами в руках. В толпе молодых девушек моя мама очень выделялась, так как в свои 46 лет выглядела старухой. Ткнув ее хлыстом, один из «СС» сказал: «А эта куда едет?» Мама поняла и бросилась ко мне с криком: «Я с дочкой, я с дочкой!». Я учила в школе немецкий язык и поняла его ответ: «Пусть едет, все равно сдохнет». Надо сказать, что судьба моя сложилась бы гораздо хуже, если бы со мной рядом не было моей мамочки. Я каждую минуту чувствовала ее любовь и защиту. Во время бомбежек она ложилась на меня, закрывая своим телом.
8 декабря 1942-го года нас привезли в Германию и когда высадили из вагонов, мы увидели на здании вокзала и ближайших домах траурные флаги. Первая мысль была – «Гитлер сдох!», но потом выяснилось, что это в связи с поражением в Сталинграде. Нас отвезли в какой-то загон, где немцы-хозяева выбирали себе работников. Некоторых по одному уводили в прислуги или батраки.
Нас, 30 человек самых хилых, повезли в город Буршайд около Кельна на фабрику, где делали всякие запчасти для моторов. Несколько цехов, высокая труба, вокруг – лагеря военнопленных французов и бельгийцев. Особняком за колючей проволокой стояли бараки русского лагеря, рассчитанного на тысячу узников. Фамилии нам заменили номерами, место рождения – синей нашивкой с белыми буквами «OST» на рукаве. Сначала нас поместили в большой ангар без окон: 3-этажные нары и «буржуйка» посредине. Было очень холодно, а еды не было. Потом повели на фабрику. Это в 2-3 км, там на обед выдали миску вареной капусты, а вечером – тонкий ломтик хлеба и 50 граммов кровяной колбасы. Это был карантин. Через месяц нас перевели в общий лагерь для «ostarbeiten», где находилось около 1000 человек. Бараки, окруженные колючей проволокой, с 2-этажными нарами. Полицаи с собаками. Кормили в обед и вечером миской баланды. Один раз в четыре дня выдавали маленькую буханку хлеба, 20 граммов маргарина, 50 граммов кровяной колбасы, иногда 20 граммов мармелада. Молодежь, особенно мальчики, съедали этот паек сразу, а потом 4 дня жили на одной «баланде».
Мы с мамой сначала попали на работу на кухню, но там надо было таскать тяжелые мешки с овощами и нас перевели уборщицами на фабрику. Недолго я работала посудомойкой в столовой для немцев, не успела даже поправиться от хорошей пищи. Налила из отходов миску супа для мамы и при выходе столкнулась с «шефом». Сказала, что это я несу своей больной маме… На другой день я уже работала на кухне для «ostarbeiten» в нашем лагере.
Продолжение в следующем номере.
На фото: Мама и дочь Диана